В то же время Грабовский на пепелище старого дома построил новый дом с шестью комнатами, с парадным и черными входами и, даже, невероятной для еврейского местечка ванной комнатой. У Шлемы в центре местечка был еще и галантерейный магазин. А в местечке ходили слухи, что пожар этот был не случайным, так как Грабовский свой старый дом застраховал. Этот Шлема очень много знал такого, о чем другие и понятия не имели. Сколько я помню, отец дружил с этой семьей, несмотря на слухи. Очевидно по принципу: «не пойман – не вор». Очень большая дружба была у отца и с их зятем Велвом Печенюком.
Интересна наследственность. Сын Шлемы по имени Илья проявил папину деловую хватку. После революции, когда всякая коммерческая деятельность преследовалась, Илья освоил доходную профессию – вылавливал бездомных собак. В Добровеличковке всегда бродили своры собак. Они никого не трогали, не лаяли и их никто не боялся. Они только подымали страшный вой, когда сцеплялись. Тогда становилось страшно девочкам, а мальчишки за ними бегали и швыряли в них камни. Так вот, после революции предприимчивый Илья выловил и истребил всех бездомных собак.
(В начале этого повествования вы прочли воспоминания папы, где он без прикрас описывает землянку и нищенские условия, в которых он жил. Только что вы прочли о бедном доме дедушки. Вот что у мамы дословно записано о доме дедушки: «В Добровеличковке были убогие домишки, но такого убожества я не помню». Сравните папино жилье и только что описанный «домишко» деда Герша. Ведь и те, и другие воспоминания написаны обоими родителями уже на склоне лет. Вот как все относительно. Так что бедности бывают разными. И еще. Все это мама написала, пережив вынужденное изгнание из Добровеличковки, а затем и эвакуацию из Харькова, когда ее семья оставалась без крыши над головой).
Теплые слова о бабушке Эстер
Свою бабушку Эстер я запомнила маленькой, худенькой старушкой. Но я думаю, что это память ребенка. Учитывая, что мой папа умер в возрасте 37 лет в 1921 году, а также тот факт, что девушки тогда обычно выходили замуж рано, ей не могло быть более шестидесяти лет. Если она и выглядела старой, то ее преждевременно состарила жизнь. Муж не в состоянии был заработать на приличную жизнь семьи, и, поэтому, ей приходилось много работать самой.
Многочисленные неудачные роды, пожар, когда у бедняка сгорает единственное его богатство – дом, и многие, многие другие невзгоды не украшали ее жизнь. У бабушки, как и у всех бедняков, тогда рождалось множество детей, но большинство умирало в младенческом возрасте. Осталось только двое и им, как заговор, дали другие уменьшительные имена. Амшею дали имя Куцик, а дочери Рахиль – Бобеле.
О том, что ей плохо живется, она выражала (можно сказать ворчала) вслух, не стесняясь только меня. Или она мне жаловалась, или думала, что я маленькая, чтобы внять ее причитаниям. Не стеснялась еще и потому, что знала, что я никогда и никому не стану рассказывать то, о чем бабушка говорила мне, жалуясь на свою судьбу. Она знала, что все, о чем она говорила мне, останется между нами. Я никогда не была доносчицей.
Чем же бабушка подрабатывала на жизнь при отсутствии основного капитала? Она зарабатывала свои копейки личным трудом, тем более что надо было собирать приданое для Бобеле.
Для современного человека эти виды заработка просто экзотические.
Например, она делала на продажу жидкие дрожжи. По четвергам женщины из ближайших улиц приходили к ней покупать эти дрожжи для выпечки хлеба в пятницу на предстоящую неделю. Малые семьи пекли хлеб один раз в неделю, а большие два раза. Существовала и практика взаимовыручки – занимали хлеб друг у друга. В крайнем случае, в местечке был хлебный магазин.
Жарила она на продажу семечки подсолнуха. Покупателями были в основном дети. Бабушка покупателям была рада, хотя они заносили в дом горы черноземной грязи и выстуживали помещение. Дедушка им был не рад и, обычно, на идиш кричал мне с печи: «А рих ин дан татнс татын», что в переводе на русский язык звучит как «черт отцу твоего отца», то есть он сам себя ругал. А бабушка по этому поводу иронизировала: «Еще не доспал норму».
Летом покупали у крестьян оптом яблоки, перебирали их, сортировали, отбирали подпорченные на радость мне, а хорошие бабушка продавала поштучно.
Продавала бабушка и куриные яйца. Дедушка покупал на базаре курей-несушек и выпускал их на чердак. На чердаке расставлялись всякого рода старые ситечки, коробочки, в них укладывалась мягкая подстилка, в которую куры и неслись. Мне нравилось лазить по чердаку и выискивать яйца.
Зимой, по дешевке, покупались худые гуси и желательно одного выводка. Одного выводка, чтобы не дрались между собой. Если гуси разных выводков, то они дерутся и плохо набирают вес. Гусей размещали в клетках опять же на чердаке. Затем их три недели откармливали на продажу, чтобы они набирали жир. В те времена у евреев очень ценился гусиный жир. Это было лакомство и им лечили всевозможные болезни. (Я, например, помню такой случай. Как-то зимой я, катаясь на лыжах, так сильно отморозил уши, что при резком повороте головы, они, как деревянные, хлопали меня по голове. Бабушка смазала мои уши таким жиром, на идиш этот жир называется «шмолц», и это мне очень помогло. Запомнился мне этот случай потому, что это было накануне Нового года, и мне очень хотелось быть на школьном празднике, а с такими огромными красными ушами я стеснялся появиться перед нашими девочками).
Во время откормки дедушка не спал, так как залезть на чердак было очень просто. Только при удачной покупке труд окупался. Если купленные гуси плохо набирали жир, то старики с трудом возвращали потраченные деньги. Резали гусей только в четверг у резника (на идиш – «шойхет») для предстоящего субботнего обеда, который готовился в пятницу. Накануне этого дня дед не спал всю ночь во избежание кражи гусей.
Зарезанных гусей надо было сразу же ощипать, пока тушки были еще теплыми. Вначале ощипываются перья, а затем – пух. У жирного гуся и перья, и пух ощипываются легко и тушка красивая. Хуже было с худыми гусями. Очень много перьев вытаскивалось с кусками шкурки. Для продажи такой гусь плох и даже шкварки (поджаренные кусочки шкурок) из него плохие – тугие. Перед продажей в ощипывание гусей часто включалась вся семья, в том числе мама, Бобеле и даже я, хотя мне было лет пять-шесть. Я эту работу никогда не любила, потому что пух лез в нос, рот и даже глаза. Из-за этого и разговаривать было нельзя. Но я от нее никогда не отказывалась, так как чувствовала прилив гордости за доверенную мне работу.
Покупатели бронировали гусей заранее. Гусей покупали целиком или частями, но без жира. Жир продавался отдельно. Все продавалось на вес. Весы были самодельными. К заделанному в потолке крюку, было подвешено коромысло, к которому с обеих сторон на веревках были подвешены железные тарелки. Гири были фабричными: от четверти фунта до пяти. Продавалось все, даже перья и пух. Плохие шкурки от худых гусей, которые не могли быть проданы, перетапливались и продавались беднякам. Это было настоящее безотходное производство.
Интересна дружба между тестем и невесткой. После неудачной покупки гусей или курей-несушек, бабушка Эстер начинала ворчать, и дед Герш спешил за помощью к своей невестке: «Брана, выручай!» Мама предпринимала политический маневр. Она заходила как бы случайно к своей свекрови и предлагала перекупить этих гусей или курей. После этого бабушка Эстер смягчалась, и в доме наступал мир. Надо отметить, что гуси из всей торговли были основным источником их заработка, как тогда говорили – парнусе. Когда одна или две такие покупки оказывались неудачными, старики оставались совсем без денег. А занять было не у кого – все соседи и знакомые были такими же бедняками. И тогда выручал только сын Куцик.
Вода в Добровеличковке всегда была проблемой. Как холодная, так и горячая. Воду брали из колодцев. В пределах досягаемости их было два. Ближайший колодец был на расстоянии полукилометра, но он был очень глубоким, и вода в нем была жесткой. Другой колодец был намного дальше – у реки Добрянки, вблизи села Опта. Мне нравилось это село своими белыми хатами, которые летом утопали в зелени садов. Это было зажиточное село. Когда я подросла, то ходила по воду с компанией девочек с коромыслом на плечах, на которое по краям было подвешено два ведра. Любопытная деталь. Во время ходьбы ведра раскачивались. Для того, чтобы вода не выплескивалась при ходьбе, на воду укладывались дощечки. Были у нас девушки и женщины, которые так мастерски несли коромысло, что вода и без дощечек не расхлюпывалась. Теперь я понимаю, что у них была грациозная походка.
И все же так далеко носить воду на плечах можно было в хорошую погоду, да и не у всех были на это силы. Поэтому приходилось воду покупать. Воду покупали у водовоза по имени Пуся. Только он снабжал всю улицу водой из бочки, которую он набирал из дальнего колодца и развозил по домам. У большинства покупателей воды он брал плату вперед за месяц, а очень бедные платили наличными за каждое ведро. Хуже было зимой, когда Пусина кляча (старая, немощная лошадь) не могла вытащить на гору тяжелую бочку с водой. Тогда вся улица оставалась без воды. У деда Герша с Пусей были особые отношения и они часто ссорились, так как дедушка платил Пусе за полную бочку воды, а тот по дороге продавал кому-то несколько ведер, чем как бы обкрадывал дедушку. Для деда Герша вода была сырьем, о чем несколько ниже. Двор деда был настолько узким, что телега Пуси не могла заехать в него, поэтому воду из бочки в ведра наливали на улице прямо перед домом. Мне запомнилась большая гора льда от воды, расплескивавшейся при этой операции.
